Неточные совпадения
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в
моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все нож
берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Стародум (
берет у Правдина табак). Как ни с чем? Табакерке цена пятьсот рублев. Пришли к купцу двое. Один, заплатя деньги, принес домой табакерку. Другой пришел домой без табакерки. И ты думаешь, что другой пришел домой ни с чем? Ошибаешься. Он принес назад свои пятьсот рублев целы. Я отошел от двора без деревень, без ленты, без чинов, да
мое принес домой неповрежденно,
мою душу,
мою честь,
мои правилы.
Еремеевна. Дитя не потаил, уж давно-де, дядюшка, охота
берет. Как он остервенится,
моя матушка, как вскинется!..
— Если хочешь знать всю
мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не
беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
«Боже
мой! Боже
мой! за что?» подумал Алексей Александрович, вспомнив подробности развода, при котором муж
брал вину на себя, и тем же жестом, каким закрывался Вронский, закрыл от стыда лицо руками.
— Ну, да изволь, я готова отдать за пятнадцать ассигнацией! Только смотри, отец
мой, насчет подрядов-то: если случится муки
брать ржаной, или гречневой, или круп, или скотины битой, так уж, пожалуйста, не обидь меня.
— Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на дом
брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю
мое участие.
«Ужели, — думает Евгений, —
Ужель она? Но точно… Нет…
Как! из глуши степных селений…»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом
беретеС послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
«Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я». —
«Да кто ж она?» — «Жена
моя».
Но чай несут: девицы чинно
Едва за блюдечки взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский
мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все,
И бал блестит во всей красе.
Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня
берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине
моей души,
А мадригалы им пиши!
Она другой рукой
берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы
мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать...
Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой,
берет обеими руками
мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу,
берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце
мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он
берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
То, что я
беру на себя роль судьи, это такой же сюрприз
моему брату, как и вам.
Но кто же
брал на себя труд уведомить отца
моего о
моем поведении?
Я стал покупать шире и больше, — я
брал все, что по
моим соображениям, было нужно, и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако, все был дома, а на лицо бабушки я уж не смотрел и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр всего, — на меня все смотрели, за мною все шли, обо мне говорили.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал
брать уроки… Это еще в гимназии. А в Москве учитель
мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
— Вот — приятно, — сказала она, протянув Самгину голую до плеча руку, обнаружив небритую подмышку. — Вы — извините:
брала ванну, угорела, сушу волосы. А это добрый
мой друг и учитель, Евгений Васильевич Юрин.
Мне не спится, не лежится,
И сон меня не
берет,
Я пошел бы к Рите в гости,
Да не знаю, где она живет.
Попросил бы товарища —
Пусть товарищ отведет,
Мой товарищ лучше, краше,
Боюсь, Риту отобьет.
— Это — для гимназиста, милый
мой. Он
берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже книг купить — не могу… Так-то, милый
мой…
Бальзаминов. Так что ж это вы меня со свету сжить, что ли, хотите? Сил
моих не хватит! Батюшки! Ну вас к черту! (Быстро
берет фуражку.) От вас за сто верст убежишь. (Бросается в дверь и сталкивается с Чебаковым.)
«Как она созрела, Боже
мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее учителем? Где она
брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!..»
— Закон-с, — сказал он, —
мое дело сторона: я только соблюдая интересы сестры, а какие деньги
брали Илья Ильич, мне неизвестно.
Если ты скажешь смело и обдуманно да — я
беру назад свое решение: вот
моя рука и пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч
берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе
мое искушение...
— Какие книги?
Мои, что у Леонтья
брали?
— Ведь это
мое? — сказал он, обводя рукой кругом себя, — вы не хотите ничего
брать и запрещаете внукам…
— Не
мои, так Андрей Петровичевы. Он мне не откажет… Я
брал у князя в зачет его долга Андрею Петровичу…
После девятидневного беспамятства я очнулся тогда возрожденный, но не исправленный; возрождение
мое было, впрочем, глупое, разумеется если
брать в обширном смысле, и, может быть, если б это теперь, то было бы не так.
— Ваши проиграл. Я
брал у князя за ваш счет. Конечно, это — страшная нелепость и глупость с
моей стороны… считать ваши деньги своими, но я все хотел отыграться.
Знаете ли, что я никогда в
моей жизни не
брал ни копейки у князя Николая Ивановича.
И за все за это, за ту маленькую часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, за кусок и тепло, вы
берете взамен всю
мою личность!
— Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я не протестую,
берите! Князь… где же князь и Дарзан? Ушли? Господа, вы не видали, куда ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все
мои деньги, а несколько полуимпериалов так и не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
— Вы… у князя
брали сегодня деньги, триста рублей; у меня есть деньги.
Мои деньги лучше.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать:
беру его отселе к себе, в самый
мой дом.
А народ рассчитывал произвольно; возьмет счеты, наденет очки: „Тебе, Фома, сколько?“ — „С Рождества не
брал, Максим Иванович, тридцать девять рублев
моих есть“.
Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно
брал бы героев
моих из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя.
«Нет, не
брал; а вот вы не надели ли
мои сапоги: я что-то не вижу их?
Мы воспользовались этим случаем и стали помещать в реестрах разные вещи: трубки японские, рабочие лакированные ящики с инкрустацией и т. п. Но вместо десяти-двадцати штук они вдруг привезут три-четыре. На
мою долю досталось, однако ж, кое-что: ящик, трубка и другие мелочи. Хотелось бы выписать по нескольку штук на каждого, но скупо возят. За ящик побольше
берут по 12 таилов (таил — около 3 р. асс.), поменьше — 8.
Вы едва являетесь в порт к индийцам, к китайцам, к диким — вас окружают лодки, как окружили они здесь нас: прачка-китаец или индиец
берет ваше тонкое белье, крахмалит,
моет, как в Петербурге; является портной, с длинной косой, в кофте и шароварах, показывает образчики сукон, материй, снимает мерку и шьет европейский костюм; съедете на берег — жители не разбегаются в стороны, а встречают толпой, не затем чтоб драться, а чтоб предложить карету, носилки, проводить в гостиницу.
— Сила
моя не
берет, что же ты крест с шеи тащишь? — говорил один озлобленный бабий голос.
— Знаете ли, Сергей Александрыч, что вы у меня разом
берете все? Нет, гораздо больше, последнее, — как-то печально бормотал Ляховский, сидя в кресле. — Если бы мне сказали об этом месяц назад, я ни за что не поверил бы. Извините за откровенность, но такая комбинация как-то совсем не входила в
мои расчеты. Нужно быть отцом, и таким отцом, каким был для Зоси я, чтобы понять
мой, может быть, несколько странный тон с вами… Да, да. Скажите только одно: действительно ли вы любите
мою Зосю?
— И отличное дело: устрою в монастырь… Ха-ха…Бедная
моя девочка, ты не совсем здорова сегодня… Только не осуждай мать, не
бери этого греха на душу: жизнь долга, Надя; и так и этак передумаешь еще десять раз.
— Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу. Ну, вот они,
мои деньги, вот считайте,
берите, все, кажется.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына
моего Алексея
беру отселе родительскою властию
моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын
мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
— Только всё скверные
мои мысли
берешь, а главное — глупые. Ты глуп и пошл. Ты ужасно глуп. Нет, я тебя не вынесу! Что мне делать, что мне делать! — проскрежетал Иван.
—
Моя думай, это место худое, — отвечал он на
мой вопрос. —
Моя река ходи, хочу вода
бери — рыба ругается.
Но и тут я встречал оригинальных, самобытных людей: иной, как себя ни ломал, как ни гнул себя в дугу, а все природа
брала свое; один я, несчастный, лепил самого себя, словно мягкий воск, и жалкая
моя природа ни малейшего не оказывала сопротивления!
Это остается покрыто мраком неизвестности, как говаривал один
мой знакомый стряпчий, когда его спрашивали:
берет ли он взятки с доброхотных дателей?
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена —
бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост
мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…